Ольга Скрипник рассказала в интервью изданию «Главред» о работе Крымской правозащитной группы и о ситуации с правами человека на оккупированном полуострове.
Она родом из Ялты, где до аннексии преподавала в Крымском гуманитарном университете, а параллельно работала в «Центре гражданского просвещения Альменда», организации, предоставлявшей бесплатную правовую помощь. В день псеводореферендума в Крыму в марте 2014 года Ольга покинула полуостров.
Сегодня Скрипник живет в Киеве и занимается правозащитной деятельностью. В созданную ею организацию обращаются как переселенцы из Крыма, так и жители оккупированного полуострова, а еще родственники тех, кого Россия бросила за решетку по политическим мотивам.
Эта беседа об атмосфере страха в Крыму, воспитании нового поколения в «лучших русских традициях», ориентированного на войну, политических заключенных и создании единого центра для их освобождения. А еще о том, что крымской теме нельзя позволить уйти из украинских СМИ и повестки дня мировых форумов по безопасности.
— Ольга, каким образом Крымская правозащитная группа сегодня получает информацию из Крыма о фактах нарушения прав человека на полуострове?
— Собрать информацию не так легко, но нельзя сказать, невозможно. Один из самых безопасных методов — мониторинг открытых источников. Сайты т.наз. «госсовета Крыма», «крымской самообороны» сами публикуют информацию иногда с документами, фото и видеоподтверждениями. Хотя как раз описанные ими действия зачастую и являются нарушениями прав человека. Но наша особенность в том, что мы собираем информацию непосредственно «с полей», из Крыма. И здесь много рисков. Нам помогают люди, которые находятся там. Они иногда просто становятся свидетелями тех или иных событий — разгона мирных демонстраций, общаются с жертвами. Нам рассказывают о происходящем и сами жертвы нарушений, ведь знают, что в каких-то вопросах мы можем им оказать правовую помощь, организовать международную поддержку. Когда к нам обращаются, мы обычно применяем т.наз. «тройной стандарт» — проверяем информацию из трех разных источников. Или же мы работаем с документами. Также бесценна работа адвокатов. Многие из них действуют очень публично. К тому же в нашей правозащитной группе почти все крымчане, поэтому у нас есть свои каналы связи. Не обо всем мы можем говорить публично.
— Над чем работаете именно непублично?
— Мы используем много данных, которые не предаем огласке. Они могут быть связаны с нарушениями, информацию о которых мы потом сообщаем в украинские правоохранительные органы для открытия уголовных производств. Потому что мы можем собрать информацию не только о том, кто пострадал, но и кто нарушил. Речь идет о людях, причастных к пыткам в деле Костенко (Александру Костенко в Крыму суд назначил четыре года и два месяца тюремного заключения за то, что он якобы 18 февраля 2014 года в Киеве нанес телесные повреждения сотруднику крымского спецподразделения «Беркут». — Авт.), Коломийца (в Симферополе «суд» приговорил участника Евромайдана Андрея Коломийца к 10 годам колонии за «покушение на жизнь двух сотрудников крымского спецподразделения «Беркут» на Майдане в январе 2014 года», а также «хранение и перевозку наркосодержащих растений в крупном размере». — Авт.), в некоторых эпизодах «дела Хизб ут-Тахрир». К ним причастны бывшие сотрудники СБУ, которые сейчас перешли в ФСБ. То есть их можно обвинять не только в измене, что тоже с точки зрения Уголовного кодекса Украины преступление, но с нашей точки зрения как правозащитников привлекать к ответственности за более тяжкие преступления — пытки, незаконное лишение свободы, применение физического и психологического давления. Все эти факты мы обязаны документировать. Поскольку возможности прокуратуры АР Крым, которая воссоздана сейчас в Киеве, весьма ограничены, важна работа гражданских инициатив — можно с помощью их информации открывать и вести уголовные производства. Это дает возможность привлечь людей к ответственности даже спустя время.
Кроме того, мы выступаем и за персональные санкции по примеру «списка Магнитского» или «списка Савченко—Сенцова». Речь не идет об общем пакете санкций против России. Поэтому так важно установить, кто именно был причастен к преступлениям, что именно он делал, как можно это подтвердить. Это очень кропотливая работа. Иногда людей, которые ее выполняют, называют «общественными следователями». Они в ситуации, когда действующие легитимные власти не могут на некой территории работать, берут на себя львиную долю труда. Таких примеров было много на территории бывшей Югославии. Информация, собранная общественниками, была передана в международные трибуналы, и частично с ее помощью восстановлена справедливость.
— На какие заявления вашей группы активно реагируют украинские правоохранители?
— Я не буду говорить о подробностях, потому что могут пострадать люди, оставшиеся в Крыму. Кроме того, идут следственные действия. Но мы передавали информацию о конкретных уголовных правонарушениях минимум в отношении пяти жертв. По большинству производства открыты. И с помощью привлеченных на материковой части Украины адвокатов мы наблюдаем за расследованием, даже заставляем нашу полицию работать более эффективно. Речь идет не только о тех людях, которые незаконно лишены свободы, ведь понятно, что, например, Ахтема Чийгоза сейчас освободить без мирового давления крайне сложно, но о деталях конкретных дел. Наши правоохранительных органов могут пролить свет на некоторые вопросы, связанные с насильственным исчезновением людей времен начала оккупации. Например, в марте 2014 года в Крыму исчезло трое украинцев. Они приехали в Крым для поддержки активистов против действий России. Среди них были Чершыш и Бондарец (Иван Бондарец и Владислав Ващук исчезли в Симферополе 7 марта 2014 года, Василий Черныш исчез в Севастополе 15 марта 2014 года. — Авт.). Именно украинская полиция имеет доступ к информации, полученной от мобильных операторов. И если бы было более эффективное расследование, то по каким-то крупицам было можно установить место исчезновение этих людей, узнать с кем контактировали. Конечно, есть надежда, что ребята еще живы, но существует большой риск, что они могли стать жертвами убийц, тогда надо определить место преступления.
В громком деле «украинских диверсантов» (Евгений Панов и Андрей Захтей были задержаны российскими спецслужбами в Крыму по подозрению в организации терактов в начале августа 2016 года. — Авт.), важно установить, каким образом эти люди поехали в Крым, почему это сделали, что повлияло на их решение… Думаю, как минимум один из них — Евгений Панов осознавал, что могут быть какие-то риски. Возможно, его заставили. События же начались на материковой части Украины. На выяснение подобных вопросов украинские органы могут повлиять. И списывать на то, что «теперь там Россия, и она за все отвечает» нельзя. Украина может занимать более активную позицию. Тогда будут результаты как в индивидуальных случаях — для конкретных родственников, так и на международном уровне. Есть возможность действовать и быть эффективными.
— По Вашим наблюдениям, как сегодня реагирует Украина на подобные заявления о нарушениях?
— Недостаточно и слишком поздно. Часто оправдывается, мол, «мы были не готовы». Это несерьезные заявления. Вот мы когда-то сидели дома в Ялте, и вдруг в окна увидели машину с военными иностранного государства. Вот это неожиданно! И ты, обычный гражданин, действительно, был не готов. Но это же государство с разведкой, Службой безопасности, армией… Для чего создавать армию, если мы не готовы к войне? Если она и была у нас слабой, то должны существовать люди, которые понимали, как действовать в подобной ситуации. Защита граждан — первоочередное задание для государства.
Сегодня наблюдаем недостаточную коммуникацию с общественными организациями. Только спустя год пришло осознание, что у нас есть сильное гражданское общество, которое может нам во многом помочь — не только одеть, обуть, а еще и восстанавливать справедливость. Только в последние месяцы появились совместные с государством инициативы. Но и они продвигаются сложно. Одна из наших идей — создание межведомственного комитета, который будет вместе с гражданским обществом создавать базу нарушений как на Донбассе, так и в Крыму. Потому что сейчас эти базы довольно разрознены. Отдельные группы людей ведут учет пленных, пропавших без вести, заключенных на территории России и Крыма.
— В этом году МИД заявил, что будет создавать общественную платформу.
—Она в чистом виде общественная. Поэтому возникает вопрос: насколько эффективной будет ее работа? Одного заявления недостаточно. Эффективность зависит от данных полномочий. Такая платформа не должна констатировать факты. Важно понимать, какие открываются возможности при сотрудничестве с государством. Мы готовы предоставлять информацию, помогать правовой помощью, даже участвовать финансово. Мы же находим средства для оплаты услуг адвокатов, на перелеты родственников для встреч с детьми, которые в заключении. Хотя с другой стороны: почему государство не может брать на себя функции по оплате правовых услуг для наших политзаключенных, а не сбрасывать многое на плечи родственников и правозащитных организаций. А тем временем наши граждане, которые находятся в заключение, нуждаются в простых вещах. Сигаретах, например, еде. Можно централизовано отправлять им передачи, пополнять их счета в СИЗО. Это должна быть системная работа, координируемая из единого центра. Сейчас помогают все, кто может.
— К тому же в рамках украинского бюджета, это не такие большие растраты.
— Для нас как правозащитной организации это довольно большие суммы. И мы можем действовать благодаря иностранным партнерам. У них есть понимание необходимости. А вот до своего государства пока сложно донести. Первые политзаключенные как Олег Сенцов появились в 2014-м. Но только спустя два года у нас появляются первые совместные инициативы. И то на уровне общественной платформы.
— Известны случаи, когда Украина кому-то из политзаключенных оплачивала услуги адвоката?
Такие случае есть — они индивидуальные, не системные. Но по просьбе адвокатов не могу назвать фамилии.
Я хочу сказать о том, как важно, чтобы родственники вовлекались в кампанию защиты: принимали участие в пресс-конференциях, выступали на международных форумах. Это придает человеческое лицо проблеме, вызывает больше сочувствия. Значимо показать, что за каждой цифрой стоят конкретные люди. У каждого из заключенных есть мама, которая плачет каждую ночь, жена, дети. Это боль любого живого человека. И я благодарна тем родственникам, которые находят в себе силы, идут до конца и борются. Некоторые потом вовлекаются в компанию и по освобождению других политзаключенных. Украине сейчас присуще сопереживание, соучастие. Возможно, это помогает. У нас же уже есть несколько освобожденных политзаключенных. И они дают надежду, что скоро все будут дома.
— Как Вам кажется, мировая общественность достаточно сведущи в том, что в России удерживаются десятки политзаключенных украинцев?
— В 2014-2015 году была довольна результативная компания, было много акций, например, в поддержку Олега Сенцова. Как среди коллег, так и на международных форумах…
— В связке с Савченко?
— Не обязательно. Я участвовала в нескольких форумах по Крыму, и замечала, что многие представители других государств были сведущи в этой проблеме, сопереживали. Возможно, недостаточно, ведь лучший результат — это свобода. При этом надо учитывать общий контекст событий в мире. После терактов в Европе нам нелегко удерживать акцент на Крыме и политзаключенных. Отвлекает внимание от Украины и война в Сирии. В тех международных форумах, которых мы принимали участие, это одна из ключевых тем. Как и терроризм. Хотя как раз в контексте терроризма надо говорить о нашей проблеме, потому что во многом действия, которые совершает РФ, как раз являются террористическими. Как, например, поддержка боевиков на Донбассе. Бесспорно, спустя два года сложно удерживать тему, потому что все время надо прилагать усилия, а у гражданского общества они весьма ограничены. Сейчас в каких-то акциях пытается участвовать Министерство информационной политики, МИД, но надо это делать более активно. Есть некоторые положительные сигналы. Был же оставлен пакет санкций и даже расширен. Это результат общих усилий — государства и общественности.
— После освобождения Савченко сложнее или легче стало говорить об освобождении других украинских политзаключенных?
— Чувствуется эмоциональный заряд, ведь четверо уже на свободе. Но параллельно каждый день мы сталкиваемся с новыми проблемами: одного посадили, другого обыскали… Конечно, происходят какие-то эмоциональные срывы, но надо в себе находить силы. Освобождение четверых узников важный аргумент в разговорах с мировым сообществом, смотрите, у нас есть результаты. Они — итог именно совместных действий и давления на Россию. Значит, мы сможем победить, освободить людей. Важно, что освобожденные Юрий Солошенко и Геннадий Афанасьев могут донести мировому сообществу информацию о пытках и издевательствах. И это тоже важный аргумент — нет времени вести переговоры, ждать, когда в России изменится режим, наши люди каждый день рискуют, что от пыток или болезней они могут умереть. И если сейчас этого не сделать, то потом будет поздно. Об этом мы говорим иностранным партнерам. И помимо того, что мы знаем о политзаключенных, существует два задокументированных случая нашими коллегами смерти украинских граждан из-за несвоевременно оказанных медицинских услуг. Один человек умер на территории РФ после того как его вывезли из Крыма. Он, действительно, отбывал наказание при Украине, когда пришла РФ, его перевезли в другую колонию для отбывания наказания, где он умер. Второй человек находился в СИЗО Симферополе, где погиб. Да, они не политзаключенные, а совершившие правонарушения люди, но ни у кого нет права так их убивать. Надо сказать, что нынешней уровень отношения властей в России к людям, особенно в тюрьмах, страшный. Поэтому надо предпринимать более решительные и оперативные действия.
— Как Вам кажется, на каком этапе сегодня переговорный процесс по освобождению Сенцова и Кольченко?
— Сложный вопрос, потому что не всю информацию, которую нам бы хотелось знать, дает МИД. Нам то и дело говорят: переговорный процесс идет, Украина предпринимает все необходимые действия. Мы не знаем, так ли это, можем только надеяться. Но то, что мы знаем по собственному опыту (мы два раза встречались с представителями МИДа относительно Евгения Панова) нам сказали, что есть т.наз. «список обмена», где Сенцов и Кольченко фигурирую в первых рядах. Разумеется, для СМИ есть и закрытая информация. Но даже родственники говорят, что недостаточно знают, что делает наше государство по освобождению ребят. Они просят нас, чтобы МИД чаще с ними встречался, больше им рассказывал. Понятно, возможно, дипломаты не могут выйти с пресс-конференцией и рассказать, что происходит, но родственникам было бы легче, если бы в ведомстве был конкретный человек, к которому они могли бы обратиться, который был бы в курсе всех деталей дел, мог сказать четко, когда и у кого консул был, что видел.
При этом важно заметить, что консульская поддержка возможна только на территории России. В Крыму наш консул посетить не может. Поэтому люди на полуострове в еще более сложном положении. К ним может прийти только адвокат, а в редких случаях — родственники. Там нет ни общественных наблюдательных комиссий, не международных организаций. Россия же вынуждает все международные организации, которые хотят посетить Крым, признать его своей территорией. После приговора, их перевозят из Крыма на территорию РФ, что является грубейшим нарушением международного права. Мы собираем всю подобною информацию, чтобы потом привлечь РФ к ответственности.
— Сколько жителей Крыма удерживаются Россией по политическим мотивам?
— Мы фиксируем происходящие в Крыму случаи — политически мотивированного административного и уголовного преследования. На данный момент у нас подтверждены 35 случаев. То есть мы имеем документы и свидетельства по стольким жертвам. Эти люди находятся за решеткой или под подпиской о невыезде.
— Когда говорите о 35 людях, то имеете в виду и крымских татар?
— Да, это и «дело Хизб ут-Тахрир» с его 19 задержанными и осужденными, и «дело украинских диверсантов» с минимум тремя удерживаемыми. Мы предполагаем, что последних больше. Это если говорить об уголовных преследованиях. Есть и административные, а также случаи подписки о невыезде. Речь в первую очередь идет об Ильми Умерове, Николае Семене и Ларисе Китайской. В этих случаях существуют факты политической мотивации дел. Что касается других дел, то о Евгении Панове ходит много всяких слухов, историй, вопросов: зачем он туда попал… Но для нас важно, что с ним сейчас происходит, и как он был лишен свободы. Как он туда попал — не такой важный вопрос. Среди политзаключенных есть люди, скажем так, неидеальные, и совершали какие-то правонарушения в Украине, но это не имеет отношения к тому, что сейчас Россия их задержала, и они стали жертвой именно по политическим мотивам.
— Например, Александра Костенко?
— В СМИ была информация, что Костенко был задержан в Украине СБУ в период Майдана. Да, возможно, у украинских органов есть к нему вопросы. Но сначала его надо освободить из российской тюрьмы, а потом их решать — Украина сама разберется, что ей делать со своим гражданином. Сейчас же в России Костенко судят по абсолютно сфабрикованному делу — обвиняют в том, что он бросил камень в крымского «беркутовца». В деле нет никакой доказательной базы, полностью политический мотив. Самый яркий эпизод, когда Поклонская, которая называла себя «прокурором Крыма», произнося обвинительную речь, честно призналась, что дело ничего общего с правосудием не имеет. «Здесь мы судим идею нацизма, идею Майдана», — заявила она. То есть речь не идет о преступлении, человек тут ни при чем, — Поклонской надо выполнить конкретный политический заказ, сказать, что на Майдане были «нацисты, хунта». А Костенко просто попал в эту страшную машину. На его месте мог оказаться любой другой. После мы узнали об Андрее Коломийце. В его деле из всех доказательств, если их вообще можно назвать доказательствами, фигурирует черно-белая фотография обгоревшего бушлата. По этой фотографии суд решил, что Коломиец бросал «коктейли Молотова» в двух конкретных «беркутовцев» и покушался именно на их жизни. Ему дали 10 лет. Была апелляция, которая оставила решение в силе. Сейчас адвокаты будут подавать кассацию. Но это смешно — в деле вообще нет никаких аргументов. К тому же Россия просто не имеет права судить наших граждан за события, которые происходили на территории нашей страны. Но России все равно, что гласят законы, ей надо выполнить заказ, а именно поддерживать миф о том, что революции и сопротивление — это плохо, что якобы власть в Украине нелегитимная. Утвержденные Кремлем шаблоны поддерживаются с помощью реальных жертв. Так же как совсем не подающееся логике дело Карпюка и Клыха. Обвинения в участии в чеченской войне — абсурдны, но люди сидят, один человек лишился по сути здоровья.
— Сколько известно случаев административных преследований в Крыму по политическим мотивам?
— Несколько десятков. 18 мая 2016 года четверо молодых крымских татар проехались по Судаку с крымскотатарским флагом. Все, что им предъявили, это то, что они нарушили российский закон о мирных собраниях. Эта эпопея длится уже несколько месяцев — то суд выносит обвинительное решение, то его отменяет, то полиция обжалует его… Люди в постоянном напряжении. Другой пример с флагом — в прошлом году крымские активисты из Симферополя, среди которых был Вельдар Шукурджиев, вышли в центр города, чтобы сфотографироваться с украинским флагом. Их задержали. Рядом с ними находилась адвокат из России Ирина Бирюкова. Ее тоже задержали, хотя она говорила, что задержание незаконно. Она сама воочию увидели кривосудие в Крыму. И случаев, связанных с украинскими флагами, несколько десятков.
Еще один из ярких примеров полного абсурда — это «дело Алексея Шостаковича». В отношение крымчанина существует минимум три административных решения, одно из которых за пост в Facebook, размещенный в 2010 году. Непонятно причем тут РФ? Это эдакое ретроспективное применение закона.
На велосипеде Игоря Мовенко была символика, которую суд признал «нацисткой», хотя на самом деле на его велосипеде был изображен герб и символ «Азова», организации, которая в РФ не считается запрещенной организацией, как например, «Правый сектор». Но именно за нее мужчину жестоко избили. На примере Игоря можно увидеть, как крымские власти сегодня относятся к людям. После избиения местный «суд» быстро решает, что символы нацистские — открывается дело, происходит судебное заседание, выносится приговор. В то же время избиение не является поводом для открытия дела уже несколько месяцев, хотя это очевидное уголовное преступление, которое зафиксировано на видео и чему есть свидетели. Вот это доказательство отсутствия в Крыму реального правосудия и возможности себя защитить. Даже если ты лояльно относишься к России, ты тоже не имеешь никаких гарантий. И это доказывает пример в Алуште — «дело депутата Павла Степанченко». До недавних пор он лояльно относился к России, спокойно воспринял ее приход, был местным депутатом. А после вышел на один из протестов против незаконной застройки, и был задержан, находится в СИЗО, а его родственники и коллеги утверждают, это был политический заказ, устранение оппонентов. Если в 2014-2015 году было преследование людей с ярко выраженной проукраинской позицией — участники Майдана, антироссийских акций в Крыму, то в 2016-м мы в Крымской правозащитной группе фиксируем случаи, когда политически сфабрикованным делам подвергаются даже люди лояльные к РФ, но те, кто вступил в какой-то конфликт. Например, в моей родной Ялте есть юрист
Юрий Формус, на которого местные депутаты написали донос в ФСБ в связи с тем, что тот якобы высказывался в поддержку Украины. А конфликт в том, что Формус предложил отправить в отставку главу горсовета, а тот в ответ «воспользовался» ситуацией. Любого, кто за Украину, можно посадить. То есть правосудие не защищают людей в Крыму, а интересы — либо российской власти, либо местной. А в России работает страшная машина устранения не только политических оппонентов, но и бизнеса. И все это концентрировано пришло на территорию Крыма и пытается максимально прижиться, а страдают простые люди.
Разговаривала Татьяна Катриченко
